Я проработал в школе неполных четыре года, очень длинных и насыщенных. Еще студентом четвертого курса меня позвали в московскую школу номер 1101 учителем русского языка и литературы на 24 часа в неделю с зарплатой в 24 тысячи рублей. И это был невероятный опыт. Неугомонный 5-й класс, ежедневная стопка тетрадей на проверку, хамство директора и буллинг (травля одного из членов коллектива. — Прим. ред.) со стороны преподавателей. А еще школа находилась на другом конце города, и после работы, сонный, я ехал в университет на пары. Было очень тяжело и одиноко. О том, что меня уволили, я узнал от учеников.

На пятом курсе я писал дипломную работу и, как только выпустился, снова вернулся к работе учителя. Других вариантов я не видел.

Я переехал в Северное Бутово и устроился в школу неподалеку. При первой встрече с директором я сразу понял, что хочу с ним работать. Он умный, прогрессивный и мудрый — даже когда я переехал в Мытищи, место работы не сменил. В 2009-й школе я проработал полноценных три года, выпустил три девятых класса и три одиннадцатых. Это принесло столько счастья, столько опыта и смыслов. И вот теперь я ухожу.

Когда я был учеником

Когда учительницы говорили: «А голову ты дома не забыл?», «Звонок только для учителя!», «Я-то свое отучилась, а вы — нет!» — мы морщились. Было противно и скучно, но мы не осознавали, что именно было не так. «Ну, географичка дура». «У математички всегда так — она просто одинокая и злая». «Трудовик — он и есть трудовик». Когда завуч спрашивала: «И тебе не стыдно? А должно быть!» — мы играли стыд. Когда русичка говорила: «Два пишем, три в уме» — и ставила авансом троечку, мы играли прилежность. Когда классуха отправляла чистить школьный двор от снега за отметку, играли покорность.

Мы отчетливо понимали: одни мини-квесты, например, географию и обществознание, пройти проще, другие — математику и химию — труднее. Изворотливо мы пытались избежать болезненных ситуаций: забывали дневники дома, оттягивая расправу, отключали телефоны из сети, когда знали, что сегодня будут звонить, прогуливали контрольные, имитировали болезнь. И это казалось нормальным. Так делали все. Это настоящая игра, разве что цель обратная: не дойти до «босса» и победить в схватке, а избежать фатальной встречи до истечения времени. 11 лет. С передышками.Чем ты тише и прилежнее, тем проще продержаться. За нарушение правил ты переходил на уровень, усложняющий пребывание в игре. Иерархия ясна: учитель-предметник — классный руководитель — завуч — директор. В кабинете завуча в сознании проявлялся державный символ ковра: тишина, стоишь на мягком, потупив голову, соглашаешься на все — только бы не директор. Ждешь и, пристыженный за то, что ты такой, какой есть, выдыхаешь после помилования, которому поспособствовал вдруг смягчившийся учитель.

Кабинет директора, располагавшийся всегда в стороне от школьной жизни, как бы отдельный, самый уютный и золотой, с портретами на стенах, внушал трепет. Директор говорила размеренно, властно. Говорила о тебе с учителями так, будто тебя здесь нет. Но ты-то знаешь: она еще нанесет свой удар, когда обратится напрямую, и уже никто не вступится, потому что директора боятся все. Что уж говорить о таком маленьком тебе?

Для меня школа была территорией страха, не повсеместного, конечно, ведь были и безопасные уроки, но абсолютно точно — ежедневного и неотступного. Даже в выходные дни я думал о школьных буднях, о правилах, об игре, в которую почти никто из нас не хотел играть, но играли, потому что не играть было страшно. Да мы и не думали, можно ли было не играть.огда я был учителем

Я думал, что игра кончится: ведь я теперь учитель, поэтому могу выбирать, следовать правилам или нет. На деле оказалось иначе: админом игры я мог быть только на территории собственного урока, который в школе номер 1101 контролировался то проверяющим учителем, то без предупреждения вошедшим посреди урока директором, то внезапной диагностической работой, то еще какими-то документами.

В 2009-й школе мне дали большую свободу, кредит доверия. Никто никогда не цензурировал мои уроки, не проверял записи, не заставлял писать объяснительные из-за того, что я назвал маленького Пушкина Сашей или рассказал детям о любовной драме Маяковского (а это все было). Я мог изучать с детьми что угодно: от Гомера до Алексиевич, от Батюшкова до Фаулза, от Дао-дэ цзин до Венички Ерофеева. И еще сотню книг.

Мне наконец показалось, что можно вольготно жить в школьном пространстве и не играть. Забить на правила, устанавливать свои.

Но всегда в классе находились три-четыре парня, которые отказывались читать, вели себя кое-как, мешали вести уроки. Я делал им замечания, поначалу даже просил дневники, хотя каждый раз мне было гадко. Я понимал, что становлюсь частью игры, выполняю роль карателя. С каждым замечанием они делали из меня злодея, а из себя — жертву. Но самое страшное — они уже не могли без этого. Как же переломить это? На математике они негодяи, на химии негодяи, а у меня что же — должны учиться? Школа раздала им роли, которые объясняли их: «Ну я же плохой, как я могу учиться хорошо?» И убедить их в обратном было сложно, а порой невозможно. И сегодня выпускаются тысячи девушек и молодых людей, которые думают, что они плохие, а на самом деле они просто не справились с правилами или в них не вместились. И никто не смог им доказать, что они неплохие ребята. Или не стал доказывать. Подростки с психологией побежденных.

К концу первого года работы в школе номер 2009 я понял, что оценка — это лишь карательный инструмент поощрения. Учитель использует ее как инструмент манипуляции. И часто ставит оценку не за знания, а за следование правилам, а также согласно роли: троечник, середнячок, отличник…

Мне нужно было избавиться от такой системы оценивания.

В старших классах я просто отменил оценки. Но система требовала от меня отметок в журнале, и я проставлял их номинально. В итоговых отметках я выставлял то, что считал справедливым. Если кто-то хотел оспорить оценку,  он мог выполнить дополнительное задание. За два года не было ни одного случая, когда ученик не был согласен с оценкой. А для 8-го класса, еще не готового к такому резкому переходу, я придумал квест. Образовательный процесс превращался в ролевую игру, в которой нужно прокачивать «левел» своего персонажа и своего клана. За любые действия (прочитанная книга, сочинение, выученное стихотворение, рецензия на фильм) ученик получал баллы. Он сам выбирал, какие задания ему выполнять, а какие нет, понимал, как можно добрать баллы, а также знал, на каком уроке он может просто отдохнуть.

Весть о том, что Артем Николаич заменил оценки «каким-то там квестом», разнеслась по школе быстро. Одна учительница даже намекнула директору в приватном диалоге: «Чем это он там занимается с детьми?» Директор дальновидно ответил, что эта система давно применяется на Западе, все в порядке.

На меня начали коситься некоторые учителя. С тем, что я на переменах играю с детьми в настольный теннис или хожу в зал бросать мяч, они уже смирились. Отмена оценок и столбик наглых пятерок в электронном журнале, подозреваю, некоторым показались оскорбительными. Я нарушал правила. Даже не так — я предлагал альтернативные. Создавал конфликт. Многие перестали здороваться. А после статей на «Афише Daily» отношения стали еще холоднее, особенно с коллегами-филологами.

Моя система предлагала ситуацию выбора: каждый делал только то, что хотел, и ровно столько, сколько считал нужным. Я надеялся, что так дети смогут учиться ответственности.

Но, как мне кажется, тщетно. Они уходили с моего урока и попадали в привычную манипулятивную ситуацию, где от них ждали смирения и лицемерия, чего они очень не любили. Мои уроки были каплей в море. В неделю их было 3 из более чем 30.

Я знал, что для многих школьников стал любимым учителем. Мне это нравилось. Теперь мне хочется уйти от этого, перестать быть поводырем, снять с себя мессианскую ответственность и отказаться от этого сладостного нектара детского внимания. Тогда же я хотел иметь больше точек соприкосновения. У нас уже была группа в «ВКонтакте», но в ней не было камерности и интимности. Зная, что у учеников много вопросов, которые они не осмеливаются мне задать, я завел аккаунт в ask.fm — за полтора года мне задали более двухсот вопросов, на которые я всегда старался отвечать максимально откровенно. Больше года назад мы создали чат, в который добавились все желающие: так мы начали общаться вне школы больше. Спустя долгое время я вновь начал писать песни в стиле хип-хоп — и так я попал к ним в плееры. Короче, на каком-то там уровне я все-таки победил. Однако для меня это локальная победа, потому что люди, которые делают школу такой, какая она есть, остаются в ней работать. Что это за люди?

Кем я не стану

Я много думал о людях, которых про себя мы зовем училками. В моей школе их мало, но в некоторых, я знаю, таких большинство. Я наблюдал за ними, слушал их разговоры в учительской, слышал, как они общаются с детьми на уроке, а также слышал, как они говорят по телефону со своими детьми. И первое, что всегда бросалось в глаза, — это их тон.

Смотрел и думал: «Неужели она так же и дома разговаривает? Где же здесь настоящая Нина Викторовна, а где учительница?» А послушаешь разговор: да нет, нормально она общается с сыном, даже тепло. То есть их «учительство» — это маска. Что дает она? Защиту? От чего? От кого? От детей? Или выстраивает дистанцию? Или предлагает какие-то новые возможности?

И тогда я начал размышлять, зачем люди вообще идут в учителя. Я не думаю, что выбор профессии бывает случайным, если это выбор не по нужде. И вот что я надумал:

Первое — от одиночества, в школе всегда много людей, там появляется ощущение семейственности и отношение к кабинету как к собственности.

Второе — попытка наполнить жизнь смыслом и оправдать свое существование, ведь профессия учителя в глазах общества выглядит благородной.

Третье — это мессианство, желание занимать умы, формировать, воспитывать, то есть быть тем, от кого зависят.

— пассивность
— нервозность
— зависть
— косность, стереотипность мышления
— покорность

Человек с таким набором может работать с бумагами, цифрами, но не с людьми, тем более — не с детьми. Ибо самое страшное заключается в том, что учат они тому, чему следуют сами. Их манипулятивный словарь достаточно ограничен:

«Посиди подумай над своим поведением!»
«Нет, ну вы посмотрите на него!»
«Тебя ждет весь класс!»
«Мало ли что ты хочешь? Мне тоже много чего хочется!»
«У тебя совесть-то есть вообще?»
«Когда головой-то начнешь соображать?»
«Ты долго надо мной издеваться-то будешь?»
«Все, разговор окончен»

На первый взгляд, фразы встречаются повсеместно — и мы уже не обращаем на них внимания. Но при пристальном рассмотрении оказывается, что все они ставят ребенка в позицию виноватого, неправого в своих желаниях и потребностях, неравного учителю или одноклассникам.

Но прозорлив сегодняшний старшеклассник. Часто он мгновенно замечает несправедливость. Но что ему делать, когда учитель всегда прав, а класс обычно боится оказать поддержку и предпочитает просто промолчать? Не может же он не ходить на уроки этого учителя? Сколько раз я замечал, что тому или иному школьнику хотелось бы оказаться не на моем уроке, а где-то в лучшем месте. Но ни он, ни я не могли ничего поделать с этим. Как два заключенных в камере, мы были прикованы друг к другу.

В школе нет слова «хочу», есть слово «надо». Эта ролевая модель насилия отрабатывается на каждом уроке в каждом классе в десятках тысяч школ миллионом учителей на протяжении одиннадцати лет жизни практически каждого человека.

И я ухожу из школы, потому что не хочу участвовать в этом насилии и неуважении к человеку. И открыто противостоять ему больше не желаю. А оно лезет из всех щелей: из туалетов с незакрывающимися кабинками и часто отсутствующей туалетной бумаги; из столовой с неаппетитным питанием; из перегруженного расписания, претензий по внешнему виду, хамства охранников и уборщиц; из портящей одежду мебели и незакрывающихся общих раздевалок. И главное, что моральное насилие и неуважение лежит в основе общения учителя с учеником.

Этот текст — не хлопок дверью и не жалоба. Единственное, что испытываю, — глубокое чувство досады по поводу того, что современный облик общеобразовательных школ именно такой. И на то, чтобы его изменить, нужно время и силы многих людей, но, в первую очередь государства, хотя… о чем я говорю?